Такая мысль мне не пришлась по душе. Не что против всего мира, а что я могу быть вдвоём со Страшным.

Ещё я подумала, что раз Страшный только в школе Страшный, значит, он таким делает себя сам от страха, а не люди его. И у него есть шансы. Только чуть поднапрячься – и он всё исправит, кроме кривоватой походки.

– Будешь кататься? – спрашивает Страшный.

Да, конечно, мне сейчас только кататься осталось. Я смотрю мимо Страшного, за его спину, на сгоревшую лодочную станцию. Это деревянный одноэтажный дом, прилепившийся на склоне возле горки. Окна заколочены, дверь забита, а в прошлом году всё было открыто, можно было залезть. Интересно, что там теперь такое?

– Так будешь кататься? – повторяет Страшный.

Он на слабо меня, что ли, хочет взять? Или добить? А, была не была. Я забираю у него коробку и тащу её на верх горы, он тащится за мной. На вершине я его пихаю так, что он плюхается животом на коробку, и падаю следом.

– Осторожнее! – ору я, пока мы катимся мордой вперёд, как эти на Олимпийских играх, не помню, как их. Бобслеисты? Бобслеисты, кажется, на заднице съезжают. И рулят ягодичными мышцами. – Рули ягодичными мышцами! – тут же выкрикиваю я в ухо Страшному. Он, по счастью, не слышит, в лица нам дует страшный ветер пополам с ледяной крошкой. Мы, как пингвины с айсберга, скатываемся по всем трём ярусам, чуть себе кишки не вытрясли, останавливаемся у самой воды.

Я некоторое время лежу и отдыхаю, потом Страшный начинает скромно шевелиться, напоминая о себе. Я же с него так и не встала, он лежит носом в коробку.

– Ты рулил хоть? – спрашиваю я в его покрасневшее ухо.

– Чем?

– Ягодичными мышцами, – с удовольствием повторяю я и поднимаюсь.

– Не уверен, – кряхтит Страшный.

– Оно и видно. Смотри, в какую глухомань заехали. Если бы ты рулил, всё было бы не так ужасно.

Лёд на реке прочный и толстый, островок вдали заиндевел. Сегодня тепло, из-за дымки дома на том берегу почти не просматриваются, да и деревья на острове их закрывают. Если немного прищуриться, можно представить, что мы и впрямь в очень глухом месте, на полюсе.

– Как мы теперь будем спасаться? У нас даже нет собак, чтобы съесть, – напираю я. Страшный пока не осознал всю суть нашего плачевного положения. Он смотрит на лёд и чешет под шапкой. У него чёрная шапка-ушанка, как у партизана.

– Ты есть хочешь? – спрашивает Страшный. А‐а-а-а. Не включился, чёрт. Приходька всегда включается с полпинка.

– Мы на полюсе оказались, разве ты не видишь, – скучно говорю я. – Без еды и воды. Мы так разогнались на горке, что проскочили на самый полюс.

Нет, Страшный положительно не умеет нести бред. Опять чешет под шапкой, сдвигает её на сторону, опять видно до сих пор красное ухо.

– У меня есть булочка из столовой, – говорит Страшный. В столовой отличные булочки с кремом, но я решаю быть твёрдой и непреклонной.

– Какие булочки, Страшный? Не в этой вселенной. Лучше добудь мне баклана.

Страшный каменеет.

– Сама баклан, – говорит.

А, я ж его Страшным назвала, а он Виталий. По крайней мере, на горке, а не в школе он точно Виталий. Неловко вышло.

– Извини, Витас, – говорю. – Хорошо покатались, спасибо. Я домой пойду.

И иду. Только не в ту сторону. Иду по льду. Хорошо звучит, как в песне.

В прошлом году, когда ещё нормально всё было, мы с Максом гуляли и от нефиг делать вылезли зимой на лёд у телецентра. Лёд совсем толстый был, дул дикий ветер, и у меня очень замёрзли ноги. Но было весело. Мы остановились на середине реки и пили чай из термоса.

Сейчас от тёплой погоды во льду протаяли лунки, маленькие лужицы. Я шла и специально попадала по ним ногами, думала, может, провалюсь. Под мостом, наверно, легко провалиться, там между опор никогда толком не замерзает. Сейчас дойду туда и…

– Жесть! – кто-то зовёт меня, свесившись с моста, и ругается. За потоком мудрёных выражений я не могу разобрать интонацию. То ли рад человек, то ли беспокоится. Наверно, всё-таки беспокоится, потому что уже замолчал и спускается с моста. Легки на помине – Максим и американская Даша.

– Ты жива? Я же тебя сглазила. Ты должна была ссохнуться и умереть, – говорю я Даше. Они с Максом переглядываются и начинают смеяться. Эй, вы должны были оскорбиться до глубины сердца, я так не играю.

– Видишь? Она всегда такая, – говорит Макс Даше. И уже мне: – Родители сказали, что будут нас мирить. Готовься к семейному уик-энду.

– А может, мы как-нибудь по-быстрому тут помиримся и в воскресенье дома останемся?

– Нет, тогда мы в воскресенье опять пособачимся, – справедливо замечает Максим.

– Зачем ты полезла на лёд? – спрашивает Даша.

– Вспоминала, как мы мило гуляли тут с братиком в прошлом году, – объясняю.

Она садится на корточки и развязывает мне шнурки. Я так удивляюсь, что стою и ногу не отдёргиваю. Даша вытаскивает мою ногу из ботинка и щупает пальцы.

– Ледяные совсем. У меня в рюкзаке есть носочки.

– Это что сейчас было? – смотрю я на Макса.

– Даша бебиситтером в частном детсадике работает, – ржёт Максим, – профессиональная деформация.

Вот так. Меня записали в пятилетние. А носки отличные, ангорские. Я в них тону, и даже ноги с трудом запихиваются обратно в ботинки.

– Пойдём-ка домой, – говорит Макс.

Пойдём-ка. Он даже не спрашивает, почему я прогуляла школу. Здорово ему родители мозги вставили. Жаль, мозги долго не продержатся, растрясёт обратно, голова пустая.

Я вижу позади себя на льду тёмную фигурку, так далеко, что непонятно, там правда кто-то стоит или мне кажется, и вспоминаю человека с шестерёнками.

За что раньше любила мегамолл, за то и ненавижу теперь. Здесь зеркала, просто куча зеркал и всевозможных отражающих поверхностей. Я раньше проверяла, насколько хорошо я выгляжу, а теперь – насколько плохо. Насколько видно, что хромаю, мутный ли взгляд, стрёмный ли вид. Сравниваю, сравниваю, и, конечно, от этих мыслей в каждом следующем зеркале я выгляжу мрачнее.

Максу зато хорошо, он на тележках катается, дитя переспевшее. Родителям не нравится, но они сохраняют спокойствие. Уик-энд должен быть приятен всем.

– А если я залезу в тележку, а вы на меня покупки накидаете, то я смогу поспать ещё часок, – предлагает Макс.

– Да, давай, вперёд, папе будет совсем не в тягость везти на семьдесят килограммов больше, – соглашается мама. Макс морщится, но слезает с тележки. Мимо проезжает красный пожарный поезд, на котором детишек катают. Макс провожает поезд взглядом. Кажется, он бы и на этом аттракционе для пятилетних покатался.